Жизнелюбие Марины Цветаевой воплощалось, прежде всего, в любви к России и русской речи. Годы первой мировой войны, революции и гражданской войны были временем стремительного творческого роста Цветаевой. В январе 1916 года она съездела в Петроград, где встретилась с М.Кузьминым, Ф.Сологубом и С.Есениным и ненадолго подружилась с О.Мандельштамом. Позже, уже в советские годы, изредка встречалась с Пастернаком и Маяковским, дружила со стариком Бальмонтом. Блока видела дважды, но подойти к нему не решалась. Октябрьской революции Марина Цветаева не поняла и не приняла. В литературном мире Цветаева по-прежнему держалась особняком. С настоящими советскими писателями контакта почти не имела, но и сторонилась той пестрой буржуазно-декадентской среды, которая еще задавала тон в литературных клубах и кафе.

Поначалу белая эмиграция приняла Цветаеву, как свою. Ее охотно печатали и хвалили. Но вскоре же картина существенно изменилась. Прежде всего, для самой Цветаевой наступило жестокое отрезвление. Действительность не остановила камня на камне от мифа о "русской Вандее". Муж Цветаевой, С.Я.Эфрон рассказал ей правду о "белом движении", и она не могла признать этой суровой правды.

Характерен и тот факт: Цветаева вывезла с собой из Советской России рукопись целого сборника стихов ("Лебединый стан"), посвященных "русской Вандее"; убедившись, что за всем, о чем она здесь писала, не стояла ни историческая, ни человеческая правда, она так и не напечатала эту книжку, несмотря на многочисленные и настоятельные предложения.

Постепенно связи Цветаевой с белой эмиграцией все более ослабевают и наконец почти рвутся. Ее печатают все меньше и меньше. Она пишет очень много, но написанное годами не попадает в печать или вообще остается в столе автора. Если в 1922-1933 годах ей удалось издать за рубежом пять книжек ("Царь - Девица", "Стихи к Блоку", "Разлука", "Психея", "Ремесло"), то в 1924 году - уже только одну ("Молодец"), а потом наступает перерыв до 1928 года, когда вышел в свет последний прижизненный сборник Цветаевой "После России", включающий стихи 1922-1925 годов. Большие ее вещи - "Поэма Горы", "Крысолов", "Поэмы Конца", "Поэма Лестницы", "С моря", "Попытка Комнаты", "Новогоднее", "Поэма Воздуха", драма "Метель", "Фортуна", "Конец Казановы", ("Феникс"), "Приключение", "Тезей", ("Ариадна"), "Федра" - затеривались на страницах малотиражных журналов и альманахов.

Важно отметить, что это обстоятельство не слишком волновало и огорчало Цветаеву, ибо она была твердо убеждена, что ее читатель остался в России. В августе 1924 года она пишет одному своему корресподенту: "Хотела бы издать свою новую книгу стихов в России"; в 1925 - другому: "Мой читатель, несомненно, в России..." ; в 1931 году - ему же: "Пишу не для здесь, а именно для там - языком равных". Наконец, в 1933 году - третьему: "В 1922 году уезжаю за границу, а мой читатель остается в России, куда мои стихи не доходят. В эмиграции меня сначала печатают, потом, опомнившись, изымают из обращения, почуяв не свое: тамошнее! содержание будто наше, а голос - ихний".

"Тамошнее" - значит советское, "ихний" - то есть советский. Конечно, ничего советского в том, что писала Цветаева не было, но среди подавляющего большинства эмигрантов она, в самом деле, казалась белой вороной. Она не мирилась с черносотенством, яростно ненавидела расизм и фашизм, не разделяла зоологической ненависти к Советскому Союзу. И ни от кого этого не скрывала. Даже в отношении к былой России она уже не находила с эмигрантами общего языка: во все услышание заявила, что чувствует отвращение "ко всякому национализму", а излюбленные эмигрантской элитой выспренние рассуждения о "народе богоносце" называла словесничеством" , безответственной болтовней.

Поэзия Цветаевой была монументальной, мужественной и трагической. Мелководье эмигрантской литературы было ей недоступным. Она думала и писала только о большом - о жизни и смерти, о любви и искусстве, о Пушкине и Гете... Независимость Цветаевой, ее смелые эксперимениты со стихом, самый дух и направление ее творчества раздражали и восстанавливали против нее большинство эмигрантских литераторов. Один из них - критик, считавшийся арбитром вкуса, без обиняков говорил в печати о "нашем сочувствии" к поэзии Цветаевой, об ее "полной, глубокой и бесповоротной для нее неприемлимости".

Вокруг Цветаевой все теснее смыкалась глухая стена одиночества. Ей "некому прочесть, некого спросить, не с кем порадоваться". По-видимому, она нисколько не погрешила против истины, когда жаловалась в 1935 году: "Надо мной здесь люто издеваются, играя на моей гордыне, моей нужде и моем бесправии". А нужда была действительно велика: "Нищеты, в которой я живу, вы себе представить не можете, у меня же никаких средств в жизни, кроме писания. Муж болен и работать не может. Дочь вязкой шапочек зарабатывает пять франков в день, на них вчетвером живем, то есть просто медленно подыхаем".

Далее