В уже упомянутом "Ответе на анкету" Цветаева устанавливает следующую "последовательность любимых книг (каждая дает эпоху)": "Ундина" (раннее детство), Гауф - Лихтенштейн (отрочество, Ростан (ранняя юность), "позже и поныне: Гейне - Гете - Гельдерлин; русские прозаики - Лесков и Аксаков; русские поэты - Державин и Некрасов, из современников - Пастернак". Перечень, как видим, довольно пестрый. Не менее интересны и знаменательны дальнейшие уточнения: "Наилюбимейшие стихи в детстве - пушкинское "К морю" и лермонтовский "Жаркий ключ". "Евгения Онегина" не любила никогда. Такими крутыми поворотами - от лейтенанта Шмидта к Наполеону, от Ростана к Лескову и Аксакову, Гете и Гельдерлину - отмечена была юность Цветаевой, и в этом оказалась, быть может, самая резкая, самая глубокая черта ее человеческого характера - своеволие, постоянное стремление быть "противу всех", оставаться "самой по себе".

Однажды Цветаева обмолвилась по чисто литературному поводу: "Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность - Жизнь". Знаменовательная обмолвка! Жила она сложно и трудно, не знала и не искала ни покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что "чувство особенности" у нее "ограничивается детьми и тетрадями". Она хорошо знала себе цену как поэту (уже в 1941 году записывает в дневнике: "В своих стихах я уверена непоколебимо"), но ровным счетом ничего не сделала для того, чтобы как-то наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу.

И при всем том Цветаева была очень жизнестойким человеком ("Меня хватит еще на 150 миллионов жизней!"). Она жадно любила жизнь и, как положено поэту-романтику, предъявляла ей требования громадные, часто - непомерные. В ней громко говорила "языческая" жажда жизни как лучшей радости, высшего блаженства. Всякая мистика была ей органически чужда. Сама душа (не как метафара, а как понятие метафизическое) для нее - "христианская немочь бледная", "вздорная ересь", невесомый "пар", - тогда как тело, плоть существует реально и "хочет жить". В этом отношении Цветаева совсем не похожа на поэтов предшествовавшего поколения - символистов. Их поэзия по преимуществу была проникнута духом "неприятия мира здешнего" во имя призрачных "миров потусторонних", недоверием к жизни и страхом перед ней. Ко времени появления Цветаевой эти темы стали достоянием бесчисленных эпигонов символизма, превратились в вульгарно-карикатурный стихотворный ширпотреб. Вся тональность поэзии Цветаевой совершенно иная.

Цветаева нередко писала и о смерти - особенно в юношеских стихах. Но из этого не следует делать поспешные и далеко идущие выводы. Совершенно очевидно, что в ранних стихах это было не более как данью литературной моде. Писать о смерти было своего рода признаком хорошего литературного тона, и юная Цветаева не составила в этом смысле исключения. Мало сказать, что жизнь не баловала Марину Цветаеву, - она преследовала ее с редким ожесточением. Цветаева всегда была обездоленна и страшно одинока. Ощущение своего "сиротства" и "круглого одиночества" было для нее проклятием, источником неутихающей душевной боли. Но не в ее природе было жаловаться и стенать, тем более - упиваться собственным страданием. "Русского страдания не дороже гетевская радость", - упрямо твердила она вопреки всем ударам судьбы. Свою душевную муку она прятала глубоко, под броней гордыни и презрительного равнодушия. На самом же деле она люто тосковала по простому человеческому счастью: "Дайте мне покой и радость, дайте мне быть счастливой, вы увидите, как это я умею!"